Важные новости
Виктор Шендерович: «Почему, говоря о русском народе, мы непременно имеем в виду Шарикова?»
08.03.2016 / Категория: Политика / Тема: Аналитика
Писатель Виктор Шендерович прочел в лондонском клубе «Открытая Россия» лекцию «Путин: симптом или проклятие». Мы публикуем видеозапись и текст его выступления.
Для начала одно наблюдение, которое мне кажется вполне метафорическим. Те из вас, кто был в Афинах, помнят этот метафорический пейзаж. Над городом на скале — Парфенон, а внизу сегодняшние Афины. И там обитают сегодняшние греки. Все это, как правило, милейшие люди, но они не имеют никакого отношения к тем, кто делал Парфенон, к греческой цивилизации, к Софоклу, Аристотелю, к афинской школе. Это просто люди, которые живут на том же месте, где все это было когда-то и, с поправкой на столетия под османским игом, генетически как-то восходят к тем людям, которые делали Афинскую школу.
Но цивилизации создаются не генетикой. Цивилизации создаются школами. В этом смысле греческая цивилизация пережила века в высшей точкe. А дальше, — да, на этом месте живут люди, ездят на мотороллерах, торгуют — все-все прекрасно. Только это уже не имеет никакого отношения к цивилизации — это просто находится на том же месте.
Русская цивилизация достигла своего пика как цивилизация в конце XIX — начале XX веков. Всего за несколько веков до этого она была еще какой-то восточной дикой окраиной Европы. И вдруг за пару-тройку веков выясняется, что это европейская цивилизация — огромная русская цивилизация, без которой уже нельзя считать полной мировую цивилизацию.
Вот, по Платонову, — уже не по Платону, а по Платонову, — без нас мировой народ не полный. Вдруг — взлет, вдруг — Менделеев, Чайковский, Вернадский, Павлов, русская философская школа, Циолковский, Серебряный век и так далее. Вдруг выясняется, что это огромная цивилизация, без которой уже, конечно, нету мировой цивилизации — без Толстого, Чехова, Достоевского, Шагала. Всего за пару-тройку веков после того, как Россия вступила на европейский путь.
Вступила она своеобразно. Петр Первый стал символом нашего приобщения к Европе. Приобщение это оказалось очень характерным для нас. Мы, по большому счету, в этом ключе и продолжаем существовать. От Европы был взят инструментарий: точные науки, вооружение, идеи империи. Вот посылались образовываться боярские дети. Отлично, мы возьмем у Европы науки, возьмем у Европы корабельное дело, фортификацию. Но Петр совершенно не предполагал брать у Европы никаких идей самоуправления. Да, и в Лондоне было посольство. Да, и в Голландии Петр Михайлов-плотник работал. Взял очень многое, очень мощно рванул в эту сторону. Россию, действительно, поставив на дыбы. Но только в технократическом отношении, совершенно не интересуясь тем, откуда это все.
Но это ему не надо было. У него была державная, имперская идея, которая в нем мощно воплотилась.
Закончилось это всем тем, чем всегда кончается имперская идея: резкий подъем, резкий рывок — как потом сталинская коллективизация, — и потом быстрое выдыхание.
И вот мы рванули. Россия рванула инструментально, взяв у Запада очень многое и совершенно не поинтересовавшись, откуда это, собственно, взялось. А путь науки, разумеется, прямо связан со свободой, с постепенным освобождением общества. И история Галилея, и история всей европейской науки — это история политической борьбы, где наука была на переднем крае.
К XVII-XVIII веку нам это досталось готовеньким. Наука уже создана, университеты есть — можно взять. И это одно из наших базовых проклятий, которое мы продолжаем весело нести.
На новом этапе есть глобализация, и оборотная сторона глобализации заключается в том, что это прекрасный шанс на халяву. Если раньше каждый получал по развитию своему, то есть в Европе университеты и европейское развитие жизни, а в Африке — Африка и африканское развитие жизни, то сейчас, спасибо глобализации, возникает поразительно красивая ситуация.
Дикарь на BMW с айфоном, которому совершенно не надо развиваться при этом. Для того, чтобы у него был BMW и айфон, ему достаточно цен на нефть или чего-то еще. Ему не надо развиваться. Дикарь, особенно руководящий, взял блага западной цивилизации и совершенно не заинтересован ни в каком социальном развитии.
И это сегодняшняя ловушка человечества, которую каждая страна ест по своему. Тема, которая давно встала в полный рост, но европейская цивилизация уже в прошлом году была вынуждена «навести ее на резкость». Вот есть внешний мир, которому очень нравится Европа — в смысле уровня жизни, социальных гарантий. Давайте мы приедем в Германию, там отличные социальные гарантии. Что с этим делать? Но это мировая проблема. Нам бы их проблемы, как говорится. Мы-то по эту сторону проблемы, я имею в виду нас — россиян. Мы по другую сторону, потому что мы, собственно, те, которые пришли и сказали: «Отлично! Нам нравится ваша цивилизация. Нам нравится шопинговаться в Милане, нам нравятся немецкие машины, нам нравится итальянская обувь, французский парфюм и американский айфон. Давайте! Но не учите нас жить! Не лезьте в наши внутренние дела! Не рассказывайте нам, как надо! Давайте плоды цивилизации и займите свое место в нашем сознании, пиндосы, растленная Гейропа и все остальное!».
И вот этот дикарь в итальянской обуви, на немецкой машине и с американским айфоном, из своего — только Христос. Больше ничего отечественного. Духовность, да? Ничего отечественного мы не производим. Ну еще женщины красивые, по традиции. Водка, женщины и Христос — триада.
У нас свой Христос. Когда я говорю «у нас», я говорю про Россию. Мы с византийских времен освоили выпуск своего Христа, который к этому вашему протестантизму имеет очень малое отношение.
У нас истинный Христос, потому что вы давно сгнили. У вас вот айфон, а у нас — духовность! И мы — с вашим айфоном и со своей духовностью.
Поскольку айфон ваш и машины ваши, а еще, если брать шире, социальные гарантии ваши, то это очень удобная ситуация, которая фактически делает ненужным развитие. Мы проходили так или иначе в учебниках истории, как опережают потребности, как сознание человека опережает текущую организацию жизни. И дальше начинается самостояние человека, «залог величия его», как сказано у Пушкина.
Ну в Европе это случилось — 800 лет Великой хартии вольностей, тысячелетние традиции университетов. А тут выясняется, что можно перепрыгнуть и взять сразу плоды, и не надо развиваться. Парадоксально очень выигрышная ситуация. Выигрышная тактически и абсолютно чудовищно проигрышная стратегически. Потому что просто не надо ничего делать. И тебе, и еще твоим детям, может, не надо.
Но в какой-то момент разрыв между социальным устройством общества, самоорганизацией людей, сознанием людей в какой-то момент приходит, как нас учили в советские времена, в антагонистическое противоречие. Выясняется, что надо выбирать.
В какой-то момент становится тесно. И в сегодняшней России это привело просто к расколу — две России, у которых почти ничего нет общего.
Есть Россия, традиционно ориентированная на европейские ценности, поскольку все-таки уже несколько веков мы учим европейские языки, ориентируемся на Европу и так далее — с Екатерины уж точно.
А есть другая Россия, которая которая совершенно не испытывает надобности меняться. Пока гиря до полу не дойдет, ей вполне комфортно в том статусе, который есть. Империя и цивилизация.
Вот они столкнулись. Здесь, где мы с вами встречаемся, они столкнулись раньше. И здесь цивилизация победила империю.
Блестяще выяснилось на этой территории, что великая цивилизация может пережить великую империю. Империя может остаться в качестве декораций, в качестве памяти.
Вот есть Букингемский дворец, есть гвардейцы, есть Киплинг — певец империи, — и это никуда не делось. Но только страна живет уже по другим законам. Цивилизация, в которую входят и Киплинг, и Оскар Уайльд. В дистанции века-полутора они через запятую: Киплинг, Оскар Уайльд. В этом нет никакого противоречия, потому что и тот и другой — плоды великой английской цивилизации.
А империя осталась как история, к которой относятся уважительно, с юмором, как к декорации монархии, но она не повисла гирями на ногах. Феодально-имперское тяжелое, устаревшее устройство общества не повисло на ногах. Страна пошла дальше. И весело и лихо идет дальше — современное общество, живущее по современным правилам в прекрасных декорациях, оставившее это именно так.
Я боюсь быть драматичным или мелодраматичным, но, мне кажется, что в России сегодня мы подошли к этой развилке.
И Путин — это симптоматика живучести российского имперского гена. Потому что, если посмотреть с дистанции, то Путин — это продолжающееся обрушение, разрушение, распад Российской империи.
Российская империя, которая, в отличие от цивилизации, достигла своего пика в середине XX века, после Второй мировой войны, когда на паях с Америкой владели миром. Полумиром владела эта империя. И это, конечно, была к этому времени империя. И в этом заключается наша ошибка 1991 года — ошибка моего поколения, по крайней мере.
Мы полагали, что дело в КПСС, в СССР, что мы имеем дело с какой-то отдельной коммунистической идеологией, которую надо победить. Ну да, победили, только оказалось, что это были просто одежды имперские. И этого мы, удивительным образом, почему-то не понимали. С исторической дистанции это очень понятная вещь.
Собственно у коммунистической идеи в Советском Союзе было два десятилетия жизни. Уже к середине 30-х был разгромлен, расстрелян Третий Интернационал. В начале 1940-х годов Сталин вернул все русские военные ордена и царскую форму и тост поднимал за великий русский народ. С середины 40-х годов это была уже в чистом виде (и в лексическом смысле это прорывалось) имперская тема. Это была русская империя, достигшая своего пика. Цивилизация погибала, и эту цивилизацию продолжали убивать. И сегодня у власти наследники тех, кто убивал ту цивилизацию.
И здесь парадоксальный вариант. Как только на экспорт что-нибудь, то мы тут же… Обратите внимание: как Сочи — так кто у нас на открытии Олимпиады в Сочи, чем Россия хвастается перед миром? Что она демонстрирует как главный товар? Наташа Ростова, Серебряный век, Чехов, Менделеев, наука, культура!
Империя выволакивает на рынок и продает миру, очень успешно втюхивая, цивилизацию, которую она убила.
Чеховских сестер изнасиловали в 1918 году революционные матросы. И сегодня у власти наследники тех, кто насиловал чеховских сестер.
Ну может быть, Ольга по возрасту избежала изнасилования, а Ирину и Машу — точно. А сегодня путинская империя — наследник Железного Феликса, этого всего — они торгуют с миром той цивилизации. Как если бы сегодняшние греки говорили: «Вот Платон, Сократ, афинская школа». Но только греки хотя бы не уничтожали сами афинскую школу. А тут ровно те, кто уничтожал эту цивилизацию, говорят: «Вот мы — наследники!» И это парадокс, не осознанный нами.
Потому что по-прежнему большинство более-менее образованных россиян искренне считают себя наследниками той России. Страна Толстого. Да, «Толстого» — прилетает прямым в голову, нокаутом прилетает с каждого поворота, — с его отношением к православию официальному, с его отношением к патриотизму, с его отношением к империи, с его отношением к этому имперскому гену. Поэтому столетие Толстого так скромно прошло в России. Так как-то спустили на тормозах, — особо нечего было процитировать из Льва Николаевича.
Потому что он, конечно, представитель великой цивилизации, которая, безусловно, уже почти похоронена. Это доминантный имперский ген и Путин как симптом живучести, силы этого гена — отсюда его успех. Потому что этот ген — это родное. Это чешется. Это величие очень легко подкупает. Это представление о величии страны, именно об имперском величии. Это то, чем сегодня инфицировано большинство россиян.
Представление о величии связано, безусловно, с имперской темой — просто нет другого представления. И Путин, как кто-то заметил замечательно, — выдающийся политик XIX века или там XVIII, XVII, когда величие политика определялось количеством захваченных земель. Когда великим был тот, кто захватил. Он расширил территорию страны — он великий. Но только сейчас XXI век, а мы все воюем позапрошлую войну, мы все расширяем территорию.
Штаты, кстати, наш партнер по имперской теме в XX веке, за век не расширили свою территорию ни на квадратный метр — не нужно. Цивилизация расширяет свое влияние иначе. И у русской цивилизации огромные возможности. Хочется сказать «есть». Скорее всего, были, но, может быть, еще есть. Потому что есть русский язык, есть общая история на 300 миллионов человек, в значительной степени общая история.
Да, есть русский язык, русская наука, русская математическая школа, физическая школа, ученые, художники, писатели. Есть огромные возможности влияния, и эти возможности, конечно, были не использованы цивилизацией. Что мешало продвигать русский язык? Никто не запрещал, никто не закрывал Дом Чехова в Ялте, и Волошина в Коктебеле никто не запрещал. Путин, как и его предшественники, вспоминали про русскую тему только в связи с имперской. Когда возникла тема Севастополя? Кто ее ввел в обиход? Не Путин. Лужков в 1999 году.
Когда Лужков решил — у него была галлюцинация, что он будет следующим президентом, и он должен был перейти из разряда хозяйственников в разряд федеральных политиков, — тогда, в 1998–1999 году, появилась тема Севастополя — города русской славы, — Крыма и так далее. Безошибочно.
Только когда возникают необходимости имперской игры, мы вспоминаем о русской славе, о русском языке, об ущемленной русской культуре.
Русскую цивилизацию они хоронили. Русских в Туркменистане, как известно, путинская администрация сдала за кубометры туркменского газа — знаменитая серенькая схема газопоставок. 400 тысяч русских в Ашхабаде в Туркмении были росчерком пера отданы в лапы Туркменбаши.
Они проснулись, перестав быть гражданами России, в руках у прямого восточного тирана, за газопоставки. Поэтому, когда говорят о Путине как о защитнике русского населения, значит, вспоминайте про туркменский газ, про 400 тысяч русских. Причем, в отличие от Крыма, там-то, в Ашхабаде, закрыты все библиотеки, театры — все, что связано, как бы то ни было, с русской культурой, с русским языком. И те, кто остался и не успел уехать — уезжали они на совершенно рабских условиях, за пять копеек продавали дома, потому что жить уже было невозможно, — они оказались просто один на один, они были брошены Россией, преданы Россией. Это к вопросу о защите русского населения.
Империю интересовали только свои имперские темы.
Тема защиты цивилизации — это противоположная тема империи, как ни странно. Ключевский, говоря о наших проклятиях, говорил, что мы как цыгане, которым легче заселить новые территории, чем обустроить старые. И в этом смысле бескрайние российские просторы сыграли с нами злую шутку.
Как заселялась Россия? Просто уходом — крестьяне уходили из-под власти. В очередной раз очередной капитан-исправник, очередной приступ крепостничества. Люди снимались, — наиболее активная часть хлебопашцев, свободных людей, тех, кто просто хотел на свободу, — и уходили. Благо, на восток есть территория. Просто уходили. И экстенсивное развитие, да? Лучше уйти. Здесь современник Ключевского Александр Иванович Герцен говорил, что государство расположилось в России, как оккупационная армия.
Вот собственно формула, которая так и живет, — оккупационная армия. И отношение, как к оккупационной армии. Причем, оно так или иначе осознается, более-менее остро в разные времена.
Но в советские времена очень хорошо помню такое вялое состояние. Кстати, при любой оккупации большинство благополучно существует. Партизаны, сопротивление — это все удел меньшинства. Остальные приспосабливаются всегда, при любой оккупации. Герцог Альба ли придет в Голландию — ну хорошо. Ну, Тиль Уленшпигель — конечно. Но рыбаков из «Тиля Уленшпигеля» гораздо больше, чем Тилей. Это нормально, по-своему. В этом есть нормальная пошлость.
Большинство приспосабливается к любой власти. И эта приспособляемость к любой власти и есть объяснение 100% рейтингов во всех авторитарных странах. Это называется «пропади они пропадом».
У нас в советское время была присказка: «Они делают вид, что платят нам зарплату, а мы делаем вид, что мы работаем». Они строят коммунизм — ну отлично, они там строят коммунизм, пускай. Надо проголосовать? Будем голосовать. На самом деле шла параллельная жизнь — двоемыслие, как это называлось у Оруэлла. Они строят коммунизм, чтобы дали нормально жить, надо поднять руку — ну поднял я руку. Все? Можно опустить? Опустили. С этого момента контракт между государством и обывателем заканчивается.
Мы знаем, что мы их не избираем, они навсегда. В советское время были навсегда и сейчас, для большинства населения, навсегда.
Был короткий период свободы. Эйдельман говорил, что свободы в России длятся 10-12 лет. Любые. Причем, он умер в 1990 году, точно предсказав срок новой русской свободы — те же самые 10-12 лет. А на остальное время — ну да, они там. Ощущение было, что они навсегда.
Я с 1980 года предполагал, что я всегда буду жить при коммунизме, Понятно, что они навсегда, значит надо приспосабливаться. Значит, ну да, Марченко пойдет в тюрьму, и сто человек будут выпускать «Хронику текущих событий», десять тысяч человек ее читать, и сто тысяч человек — слушать «Голос Америки» и Би-Би-Си. Ну на круг миллион, может быть, в самом оптимистическом варианте. Остальные подняли руку, на этом контракт закончился с властью, и дальше просто живем. И дальше кто как: пиво, футбол, девушки, туризм.
Откуда эта культура туристическая, песни у костра? Это и был символ советской свободы — ничего другого. По Ключевскому, просто уйти в лес. Где у нас не строят коммунизм?
Можно мы у костра не будем строить коммунизм? Мы вам не мешаем, мы просто тут у костра сидим. У нас тут девочки, гитара, водка, — можно? Вы стройте коммунизм, а мы — «милая моя, солнышко лесное». Нормально. Договор.
И советская власть, поздняя, надо ей отдать должное, вполне соглашалась. Уже не надо было клясться непременно, как в 20-е–30-е. Достаточно было не оказывать сопротивление и выполнять правила игры — «вот это вот одобряем-поддерживаем, ну хорошо».
Все были комсомольцами, я был комсомольцем. Я даже не осознавал это как компромисс или позор какой-то, правда, я был в меру нормальный советский школьник, сын шестидесятников — «Сталин плохой, Ленин хороший». Да, маразм, а мы сбоку, «Спартак» — чемпион, вот книги дают в макулатуру, можно Булгакова купить и даже что-то почитать и даже что-то послушать. Театр на Таганке есть, Тарковского показывали в десять вечера в кинотеатре на окраине Москвы. Десятичасовой сеанс — «Зеркало», как сейчас помню. Собирается полный кинотеатр, очередь, толпа, все нормально.
И власти к этому относились так: «ну давайте, ничего, это можно». На телевидении, конечно нет, а так можно. И при этом параллельном существовании с государством и мысли не приходило, что можно этим управлять, что может быть самоуправление, что мы можем их выбирать — этой мысли не было, и ее и нет. И это и есть объяснение всех этих рейтингов: по большей части это рейтинг обычного, абсолютного безразличия, экстенсивное развитие.
Из наших проклятий, продолжением которых является Путин, симптомом, если не воспринимать его, как такого «Доктора Зло», вдруг, откуда-то появился Путин — «Ой, ужас какой!», «сейчас надо дождаться, чтобы он умер и все будет хорошо». Умереть-то умрет, будет Рогозин — вам лучше?
Я знаю, что я оптимист, но не знал, что до такой степени. Кадыров, я думаю, не будет. Кадыров — он такое «если бы Кадырова бы не было, его надо бы было выдумать», в каком-то смысле, потому что очень полезен шок.
Знаете, если вас схватить за шею, начать душить, вы начнете отбиваться и, возможно, отобьетесь. А если закупорить помещение и просто выкачать воздух, то мы просто уснем и умрем, и даже не поймем, что с нами произошло. Человек теряет сознание в духоте. Он думает, что он спит, а он уже без сознания.
И в этом смысле шок, который представляет из себя Кадыров, даже для нас, привыкших ко всему, — даже и по нашим меркам как-то что-то густовато. В каком-то смысле этот шок может пойти исторически на пользу. Может, хоть от этого вздрогнем? Если от этого не вздрогнем, ну ждем тогда следующего чего-то.
Если говорить снова про историю, ведь русская цивилизация не победила татар. Она взяла себе их инструменты.
Московское княжество просто сказало: «Отлично, есть отличный инструментарий. Дайте нам. Дайте два», как говорится в анекдоте. Вот весь сегодняшний федерализм — это собирание, «ясак». Просто собирание дани с земель. Раньше это делали татары, теперь свои. Собственно, русские князья были наместниками татар. Как известно, это были губернаторы. Ну, просто Кремль был в ставке Чингис-хана.
Потом выяснилось, что можно обойтись без татар, что мы сами владеем этим инструментом прекрасно. Сами можем пытать, убивать, выжигать города — это делали русские князья друг с другом, Московское княжество прекрасно делало. И вот эта оккупационная армия и сложилась.
Это стало доминантным геном. А традиции демократии, которые возникали почти параллельно с Ганзейской унией, самоуправление, новгородское вече? Это ведь тоже русская традиция. И тут лингвистическая ловушка, когда мы говорим о традициях. Это одна из любимых тем советской и русской власти: «Ну, это ж наши традиции »… И власть это замечательно использует для запугивания либералов. Власть говорит: «Ну, вы скажите спасибо, что мы вас охраняем от народа. Мы ж вас охраняем, если дать волю народу...»
Традиции-то какие. Традиции разные. Нас 140 миллионов в настоящий момент. И это разные традиции, не две, но несколько. Как крайние назовем — есть новгородское вече, есть Малюта Скуратов. И есть Шариков и Швондер. Это наши традиции. Но, простите, профессор Преображенский и Борменталь — это тоже наши традиции.
Почему, когда мы говорим о русском народе, мы непременно имеем в виду Шарикова по умолчанию? Почему мы не имеем в виду доктора Борменталя?
В 37-м Шариков шлепнул Швондера. И это, кстати, отвлекаясь на киноведение, как раз то, почему фильм «Собачье сердце» в каком-то смысле драматичнее, чем повесть Булгакова. Повесть Булгакова написана в 1924 году, когда можно было хотя бы фантазировать, что Борменталь и Преображенский прирежут обратно эту собачку и добро восторжествует хотя бы на территории художественного произведения. Булгаков хотя бы мог бы оттянуться на просторах художественного произведения.
В момент, когда снимался этот фильм, все это уже состоялось. И совершенно трагическая музыка Дашкевича подчеркивала то, что происходит за кадром фильма. Чего не знал Булгаков, но знаем мы, зрители фильма.
Мы знаем, что победа эта, мягко говоря, временная. Мы знаем судьбу Борменталя и Преображенского. И никакой надежды у нас нету. Мы, которые в отличие от Булгакова, уже прочли Оруэлла, уже знаем, что будет дальше. Какой большой брат придет на смену этим «промежуточным временам», которые обозначены у Булгакова.
Когда он писал в 20-е годы, было еще такое время, НЭП, какие-то были надежды, что это все схлынуло. Так вот, если смотреть с исторической дистанции, возврат к имперской теме был почти предрешен. Закончилось десятилетие русской свободы. Свобода не принесла ничего, поскольку не окончены реформы.
Это русская традиция. И именно на обломках неоконченных реформ выстраивалась новая вертикаль, закручивались новые гайки.
Классический случай: Александр Второй — Александр Третий. «Нетерпение» — так назывался роман Юрия Трифонова о народовольцах. И Трифонов задавал этот вопрос себе, имея в виду не только народовольцев, но и следующее поколение, поколение его отца, расстрелянного в 1937-м, который как красный комиссар успел «понаделать делов» в 20-х.
Трифонов писал про народовольцев, но все понимали, про что он пишет — про это нетерпение. Власть, которая делала и не делала реформ, делала их двусмысленными, мучительными и неоконченными, подлыми — когда под видом реформ проходили контрреформы, и через какое-то время это все осточертевало. Не принося результатов, поскольку это длинный процесс. А весь путь не удавалось пройти.
Всегда в середине пути начинались контрреформы, и как следствие — народовольцы. Народники, которых начинают винтить и отправлять в Сибирь.
Народники становятся народовольцами. И те, кто шел с книжками в народ, с образованием, с требованиями реформ, земств и всего остального, начинают взрывать.
Администрация в ответ снова закручивает гайки, а ее в ответ снова взрывают. И она снова закручивает.
Вот Александр Второй — Александр Третий и дальше со всеми остановками к 1905 году, и потом к 1917. Несделанные реформы, невыученные уроки приводят к террору, к новому торжеству этой вертикали. И каждый раз НЭП 20-х, который казался каким-то просветом, и потом ХХ съезд, который тоже не назвал белое белым, а черное черным — недореформы. И потом конец 80-х-90-х — огромный исторический прорыв с длинной исторической дистанцией.
Ну, конечно, 90-е годы — недореформы.
Для поколения 90-х слова «либерализм», «демократия» стали ассоциироваться уже не с Сахаровым, не с Афанасьевым, не с академиком Рыжовым, не с огромным количеством прекрасных честных искренних людей. Это стало ассоциироваться с воровством, с беззаконием, с «пилежом», с социальным неравенством. Точно также, как святые идеи Интернационала наших дедушек и бабушек. Моя бабушка была коммунисткой. Вставала при звуках Интернационала. Копейки не украла. Член партии с 1918 года. Но через какое-то время со словом «коммунист» стало ассоциироваться не поколение — мы так долго живем, что мы их застали — честных коммунистов. Я помню, помню бабушкиного старшего товарища, который сидел еще при царе в Орловском централе. Потом отсидел, разумеется, 17 лет при Сталине, все как полагается. Мы помним честных людей, для которых Красное Знамя означало — свободу, равенство и братство.
Но через какое-то время с красным знаменем, серпом и молотом ассоциируются только ложь и насилие. Все. Оруэлл. Уже ничего другого.
Также либерализм, демократия, реформы — все, что ассоциировалось с Межрегиональной депутатской группой, с Сахаровым, с Афанасьевым, Рыжовым, с честными людьми, с идеей нормального человеческого достоинства и свободы — стало ассоциироваться с грабежом, ложью, беспределом.
Этот откат был абсолютно предрешен. К середине — второй половине 90-х эволюционным путем никакой Гавел уже прийти не мог. Никакой демократ следующим быть не мог.
Если бы из кусочка тлена не сшили бы Путина, если бы не придумали Путина, то естественным эволюционным путем — вот вам выбор: Зюганов, Примаков, Лужков. Голосуйте, милости просим! Черномырдин? Нет, уже нет. Черномырдин символизировал все-таки «хотели как лучше». Примаков? Ну, это такое специальное образование, которое помогло соорудить палестинское образование — образование Палестинской автономии. Примаков, все это, конечно ГБ.
Напоминаю, что «разворот над Атлантикой» во время Косовского конфликта, Югославского, это уже ясное противостояние с Западом — примаковская тема. И если бы был Примаков к 2001 году, к 11 сентября 2001 года, то, боюсь, что Россия просто поддержала бы талибов. По старой памяти, обрадовавшись, что можно «вставить» Америке.
В этом смысле Путин поступил хитрее. Путину страшно повезло с 11 сентября. Потому что после 11 сентября главное для мира и Америки, для безопасности Америки, происходило в другом месте. За поддержку Запада, или, по крайней мере, не помеху Западу на талибском направлении, на иранском направлении Запад готов был простить России все: Ходорковский, НТВ, выборы — на здоровье!
Дают базы среднеазиатские, дают базу в Ульяновске, политически поддерживают. И Путин, конечно, все сливки снял, какие мог. Потому что Запад простил ему все за «лояльность» на талибско-иранском направлении.
Это уже к вопросу о проклятии, а не везении. О том, что такие нефтяные цены, которые случились на рубеже 90-х, причем рост цен начался и рост экономики начался до Путина, но появление Путина совпало с очевидным, заметным каждому ростом благосостояния.
В гайдаровские времена мечтали, как о манне небесной, о 25 долларах за баррель. 18-20, 20-22 — хорошо, 25 — манна небесная. Если бы такие цены на нефть появились, когда в России находилось бы у власти правительство реформаторов, то, конечно, эти триллионы могли бы пойти на амортизацию реформ. Это все могло бы пойти не на укрепление рейтинга, а на реформирование экономики.
Тут дико не повезло, что эти немыслимые миллиарды попали в руки просто «распильщикам», которые все распилили. Но хватило еще остатков поделиться с народом для рейтинга. И народ радостно вступил в эти контрактные отношения: «Вы делайте что хотите, сажайте кого угодно, оставайтесь у власти, воруйте, входите в списки Форбс, но делитесь!»
И пока власть «делилась» — батюшка благодетель, да больше ничего не надо! А что еще от них надо народу? Свободы? Свобода нужна какому-то количеству миллионов — небольшому.
И вот этот «контракт» долгое время существовал. Сейчас власть перестает выполнять этот контракт. И сейчас помаленьку, медленнее, чем нам хотелось, «партия холодильника» начинает побеждать «партию телевизора» — это не моя терминология.
Пока партия телевизора побеждает, но как всякий наркотик, это не может действовать долго. Через какое-то время начинается ломка. И вот нас ожидают очень любопытные ближайшие два года, когда кончится еда.
Когда говорили о поддержке Путина, об этих рейтингах, про Уралвагонзавод пресловутый, который весь за Путина, — конечно, когда пятого и двадцатого выдают из окошка то, что выдают… 63 миллиона он принес Уралвагонзаводу из казны — на год. Ну что ж не поддержать?
А вот когда закроется окошко выдачи, вот тогда можно будет наблюдать рост поддержки — реальной.
Мы знаем, как заканчивали все авторитарные режимы, и нет оснований думать, что этот закончит как-то иначе. Развилка, к сожалению, очень печальная. И не потому, что мне или кому-то из нас жалковато Путина, а потому что они загнали ситуацию в нереформируемую стадию. Это гипс. В какой-то момент гипс застывает, его уже можно только сломать, он уже не меняет форму.
Они проскочили «развилку» в 2011 году, когда был последний, на мой взгляд, шанс договориться. Я об этом писал, что главная повестка — договариваться о правилах ухода «на цыпочках».
В 2010–11-м можно было договориться об уходе «на цыпочках». Уже было много преступлений, но еще не было Болотного дела, и еще не было войны.
Сегодня то, что сделал Путин за последние два года, то, что сделала его администрация, — это, как говорил Талейран, хуже, чем преступление, — это ошибка.
Из этой ситуации для них самих нет выхода, и они это, кажется, поняли. И, стало быть, изменения, которые нас ждут, будут гораздо более драматичными, чем в советском аналоге.
Почему-то по инерции, по желанию выдать желаемое за действительное, мы употребляли слово «застой» применительно к позднему Путину. Это очень успокаивающее слово, потому что после застоя, мы помним, что бывает — после застоя наступила пятилетка пышных похорон, ППП, помните? Гонки на лафетах. Когда мы все подсели на классическую музыку — с большим удовольствием. «О! Опять Шопен. Что, просто так играют? Не может быть, чтобы просто так Шопена». Поздние советские анекдоты вернулись: человек подходит к киоску Союзпечати и смотрит газеты. «Что вы ищете, — спрашивает киоскер. — Некролог. — Некрологи на последней полосе. — Нет. Тот, что мне нужен, будет на первой». Это анекдот начала 1980-х, и он недавно вернулся. И я бы на месте Владимира Владимировича прислушался бы к этому анекдоту.
Так вот, застой кончался тем, что они все-таки повымерли. И после того, как они вымерли и стало совершенно невозможно жить дальше, появился Горбачев, и пошли какие-то реформы. В чем печальная разница?
Коммунистические бонзы имели возможность уйти от власти. Егор Кузьмич Лигачев имел счастливую возможность проиграть политически. Ну да, они проиграли, но он ушел на пенсию. У него остался распределитель, пыжиковую шапку не отобрали. Ну, на Мавзолее не стоит, но все остальное...
Все эти коммунисты, уйдя от власти, остались при пайках, сидели — ворчали, бурчали. И Егор Кузьмич до последних лет, как мне рассказывали, ездил чуть ли не в Принстон или Гарвард — его привозили в университеты, чтобы за небольшие деньги показать американским студентам сталиниста. Милое дело! Егор Кузьмич все то же самое, но за доллары — «бу-бу-бу!». Зашибись! Покормили и увезли назад. Прекрасно! И все довольны. Главное — всем хорошо. И нам — потому что Егор Кузьмич не на Мавзолее, и им, потому что им показали живого Егора Кузьмича, дай ему бог здоровья.
Они имели возможность уйти от власти, потому что Егор Кузьмич не знал, что такое список Forbes. Он не воровал, как это ни парадоксально звучит. Они были идеологическими монстрами, он был сталинист, но они не воровали просто из бюджета, не передавали промышленность страны родным и близким, друзьям по кооперативу.
Им незачем было. У них все было. Это советский менталитет. Они же действительно не знали, что можно по-другому. Есть байка про Валерия Харламова, великого советского хоккеиста, абсолютного гения. После серии 1972 года с канадцами — когда канадцы увидели это чудо своими глазами — ему предложили контракт с Motnreal Canadiens, миллион долларов в год. Умножайте на 10 смело. В 1972 году миллион долларов — это 10, наверное, сегодня, ну, пятнадцать. Для меня это все описывается словом «много» — я столько нолей не умею считать. Так вот, Харламов, когда узнал, что контракт на миллион долларов он, по легенде, ответил: «Зачем мне миллион долларов? У меня есть «Волга» и дача в Серебряном Бору». И майорская зарплата для 23-24 летнего человека. Он действительно не представлял что-то другое — что благосостояние может быть чем-то иным, кроме дачи в Серебряном Бору и «Волги».
Коммунистическая коррупция была, но очень скромная, по нашим временам. Был такой Медунов, партийный руководитель Краснодарского края. Краснодарский край — это, видимо, такое место намоленное, там воруют автоматически. Человек, который попадает во главу Краснодарского края, немедленно становится коррупционером, даже при коммунистах. Но был партконтроль, был Андропов.
Они чего-то еще боялись. Была идеология — вот что важно. Они была ошибочная, преступная, но была идеология.
Сегодняшняя идеология описывается, не при Михаиле Борисовиче будет сказано, словом «Байкалфинансгруп». Вот, собственно, вся их идеология. Никакой другой идеологии и нет. Все остальное — для пролов. Патриотизм, великая империя — это все для пролов, по Оруэллу. А для себя — «было ваше, стало наше».
Сегодняшние наворотили такого, что им поздно уходить от власти. Они, очевидно, уже не могут уйти от власти. И перед глазами Путина примеры последних десятилетий в роскошном диапазоне от Чаушеску до Каддафи.
И, кстати говоря, Милошевич и Пиночет — это примеры того, что договариваться нельзя. Потому что и Пиночет, и Милошевич договаривались и получали пожизненную неприкосновенность, и были пожизненными сенаторами. Но только потом те, кто давал им эту неприкосновенность, уходили в результате демократических выборов, как в случае с Пиночетом, или складывалась другая политическая ситуация, как в случае с Милошевичем. И вдруг выяснялось, что никакие договоренности не действуют. И Пиночет заканчивал жизнь на скамье подсудимых. И единственной линией защиты генерала Пиночета было то, что дедушка слабоумный и не может отвечать за 1973 год, за концлагеря на стадионе, за убитых политических противников, за операцию «Кондор», за сброшенных в море с самолетов лидеров оппозиции.
И я, когда был суд над Пиночетом, — у меня еще была программа «Плавленый сырок» на радио — с удовольствием пожелал Владимиру Владимировичу долгих лет жизни и крепкого психического здоровья. Чтобы в тот момент, когда его попросят дать показания, не выяснилось, что у него слюна изо рта, что дедушка старенький и ничего не помнит. Чтобы он мог как-то отвечать к этому времени.
Они прекрасно понимают, — и это было еще до Донбасса, — что теперь светит Гаага. И он прекрасно понимает, что будет, когда он действительно потеряет рычаги власти. Не понарошку посадят вот это недоразумение или какое-то другое...Как его звали? Да, Лукашенко! Не понарошку, а на самом деле.
Он прекрасно понимает, что тот же самый Бастрыкин-однокурсник или кто-то другой его попросит прийти для дачи показаний по какому-то вопросу, потом изменят меру пресечения — и так далее со всеми остановками. И это еще вариант легитимный.
Есть еще сон о Каддафи, который, безусловно, снится Владимиру Владимировичу и сильно влияет на его решение не уходить от власти. И они от власти не уйдут.
Конечно, есть шанс на чудо. Я был в Лос-Анджелесе, и мне была оказана честь — я встречался с Вячеславом Всеволодовичем Ивановым, великим русским ученым, наследником великой цивилизации. Это великий человек — 50 языков и фантастические познания во всех видах науки. Хоть про хеттскую клинопись с ним разговаривай, хоть про Ходасевича, хоть про устройство вселенной, хоть про геологию, — он везде на уровне, причем, не на нашем, а на своем.
Так вот, мы обсуждали, как могут складываться ситуации, три варианта — плохой, очень плохой и катастрофический. А потом Иванов, человек 1921 года рождения, мне сказал: «А еще может произойти чудо».
Это все-таки Россия. Если разбирать ситуацию, как шахматную партию, то что должно случиться, чтобы Путин и команда, уже обреченная на пожизненное заключение, ушла от власти? Перед каким выбором их должны поставить? Что они предпримут в ответ? Я думаю, что несдача Кадырова Путиным в той очевидной ситуации означает, что Путин, может быть, и зря, но рассчитывает на Кадырова.
Завтра годовщина убийства Немцова. Вскоре после него я зашел в спецприемник номер 1 на Симферопольской улице, где сидели под арестом мои друзья, профессор Шаров-Делоне и Саша Рыклин, редактор «Ежедневного журнала» после одиночных пикетов. Я принес им почитать книжки. И меня, по старой телевизионной памяти, узнали ребята, которые их охраняли. Это было вскоре после убийства. Они спросили «Что, как, кто? Может, вы знаете?» Я ответил: «Все известно, конечно. И убийца есть, и заказчик. Поищите в Гугле: "Адам Делимханов"», и так далее. — «А что же?..» — «Так вот, не сдает Путин». Примолкли. Потом один меня провожает до калитки, и когда мы уже остались вдвоем, этот служивый, 40-летний старшина, может, чуть постарше, спрашивает у меня: «А что Путин не сдает Кадырова? Почему Кадырова не посадить? Кадыров у всех уже вот где...» Я говорю: «Слушайте, а вот вам дадут приказ стрелять на поражение в меня, в Сашу Рыклина, в Шарова-Делоне. Вы будете в нас стрелять?» Он подумал немного и сказал: «Я еще подумаю, в кого стрелять, если уж до этого дойдет». А я говорю: «А Кадыров думать не будет, потому что ему деваться некуда, вот поэтому и не сдает». Он подумал немножко и сказал — не я ему, а он мне: «Бандитское государство». Это к вопросу об абсолютной поддержке.
Я недавно встречался с Адамом Михником в Йельском университете — счастливый польский вариант, когда можно было сесть за один стол Ярузельскому, Валенсе и Михнику и договариваться. Я спрашивал и у Михника, и еще у одного замечательного человека из «Солидарности», который приезжал в Москву, как это было возможно, что было общего, как могли они договариваться. И он сказал, что был очень важный знаменатель — поляки. Все трое были патриотами своей страны очень по-разному — Михник и генерал Ярузельский. Но для всех троих благо Польши было абсолютным приоритетом.
Поэтому с Ярузельским можно было разговаривать, была хоть какая-то точка, в которой все сходились, общий знаменатель. Как сделать так, чтобы Польшу снова не оккупировали русские, было для Ярузельского очень важно, чтобы не пролилась большая кровь, чтобы они не были прокляты. Единая религия и очень сильное общее ощущение — поляки.
Все эти разделы невероятно сплотили нацию именно как ощущение важности. Религия, Папа римский, удачно бывший тогда поляком, — была возможность сесть и начать сущностные и искрение переговоры. Они доверяли друг другу как переговорщикам.
Путин — какой общий знаменатель? У страны сегодня нет общего знаменателя. Под все эти крики о скрепах мы потеряли последнюю реальную скрепу — вот эту самую цивилизацию, культуру. Какой общий знаменатель? Пушкин! Как определить, русский ты или нет? Пароль — ответ. «Мороз и солнце?» Отвечаешь: «день чудесный» — русский. Не отвечаешь — не русский. Это так просто. но если даешь ответ на этот пароль, ты русский, где бы ты ни жил. А вот в Чечне не ответят.
А что является общим знаменателем? Паспорт? Так паспорт есть у Депардье и Кадырова. Кто русский? Только не я, видимо.
Сегодня у нас нет никакого общего знаменателя, паспорт им тоже не является. Ни культура, ни язык, ни отношение к религии, ни представление о прошлом, ни представление о желательном будущем — нас не объединяет ничего.
Это просто территория, на которой живут люди, совершенно по-разному себя идентифицирующие и представляющие. Сегодня в России нет действительно никакой национальной идеи. Ее когда-то предложил Солженицын. Выживание нации, сохранение нации — это могло бы быть национальной идеей. Ребята, не надо никуда рваться, не надо никого завоевывать, не надо никому показывать средних пальцев — давайте сделаем так, чтобы мы сохранились.
Давайте попробуем сохранить язык и культуру, генофонд, чтобы не все уезжали, чтобы не было африканской смертности, чтобы остался язык, культура.
Сохранение нации — это могло бы быть национальной задачей, но, для этого, она должна быть осознана. Для этого мы должны осознать прошедшее, как уничтожение нации.
Потому что движение вперед начинается с того, чтобы ты определил, где перед. У Тургенева сказано в «Месяце в деревне»: «Арьергарду очень легко оказаться авангардом — все дело в перемене дирекции». Редкий случай, когда Тургенев выступает в качестве сатирика, каламбуриста. Все дело в перемене дирекции. Надо понять, куда. А пока мы продолжаем настаивать на том, что наши преступления и убийство этой цивилизации — это благо, мы сами продолжаем гордиться и детей заставляем гордиться преступлениями.
Я привез Саше Рыклину в спецприемник на Симферопольской улице мемуары Шпеера, министра вооружений, получившего 20 лет на Нюрнбергском процессе, архитектора, — все эти колизеи гитлеровские. Но сидел он не за колизеи, а за то, что был министр вооружений и на стройках использовали рабский труд. Он получил 20 лет — один из двоих, по-моему, приговоренных, который признал свою вину.
Он написал в Шпандау замечательные мемуары. Они переведены на русский язык, очень рекомендую. Там Шпеер пишет: «Кажется, вся Германия должна несколько лет ходить в воскресную школу. Кажется, немцам надо вспоминать азбучные истины о том, что не надо сотворять кумиров, нельзя убивать. Воскресная школа. Евангелие для детей».
В это же время Карл Юнг на свободе описывает неврозы своих клиентов, послевоенных немцев. Он замечательно описывает как типовое, что немцы, приходившие со своими неврозами к нему как врачу-психиатру, хотели бы думать, что все это делали какие-то плохие гитлеровцы, а что сами они никак не должны отвечать за это, за то, что было в Германии, что они не виноваты. И Юнг пишет про то, что этот невроз обязательно надо проговорить. Надо осознать вину, иначе из невроза не будет выхода. И он пишет гениальную метафору: «Немецкая нация ведет себя как пьяный, который утром, проспавшись, вспоминает, что накануне пьяным сделал что-то ужасное. И он не хочет об этом вспоминать». И Юнг пишет, что об этом надо обязательно вспоминать. Чтобы тебя отпустило, чтобы ты мог жить дальше, надо это вспомнить, надо осознать, выплюнуть из себя и только тогда идти вперед. Пережить вину.
Германии помогли осознать свою вину. Их заставили осознать свою вину — довольно жестко. Я об этом тоже рассказывал — как выдавали гуманитарную помощь в Берлине летом 1945 года в немецкой зоне: в кинотеатрах. Придите в кинотеатр, посмотрите свежую пленочку из Освенцима, эти бульдозеры, которые сгребают горы трупов. А на выходе получите заварку, тушенку, кусок хлеба. А завтра приходите снова со следующей порцией. Посмотрите еще одну пленочку. Их привозили на перезахоронение. Фашисты торопливо заметали следы захоронения возле концлагерей. Конечно, это быстро все выяснилось. На массовые перезахоронения вывозили жителей окрестных городов и деревень в приказном порядке. Есть потрясающая фотографии, то ли Роберта Капы, то ли кого-то еще из американских фотографов-классиков. Тихий немецкий бюргер, не эсэсовец, мирный, тихий, по внешнему виду интеллигентный человек стоит с выкопанным трупиком ребенка на руках, который он должен перезахоронить. Этого человека заставили ощутить свою ответственность и вину за этого ребенка, он сам бы добровольно не пошел, никто не пойдет.
Сейчас скажу страшноватую вещь. Наша проблема в том, что нас победить-то некому. Нас некому привести в этот кинотеатр. А пленочка-то поболее, чем немецкая. По понятным причинам — у них это заняло 10 лет, а у нас — семьдесят. И сейчас вот, извините — все эти пленочки с бомбометанием, с Чечней первой, с Чечней второй, с Бесланом. Нам некому показать наши пленочки. Нас некому заставить. А сами мы не хотим — и понять нас можно. Это невроз, описанный Юнгом. Зачем мне это? Я не хочу этого знать. И по-человечески очень легко понять того, кто говорит: «Я не хочу этого знать. Не надо мне. Выключите телевизор».
И в ближайшее время выбор небольшой. Проблема в том, что Россия даже не дошла сегодня до того пункта, который описан у Юнга. Те-то уже помнят, что сделали что-то ужасное, хотя бы понимают, что это было ужасно. Они не хотят вспоминать, но понимают, что это было ужасно. А мы продолжаем гордиться.
Мы продолжаем торжествовать по поводу наших преступлений. И если уходить с уровня мелкополитического, смены администрации, смены курса, на большой сюжет, где цивилизация пытается выжить, но ее душит империя и уже почти убила…
Пять поколений — век отрицательной селекции. Я уже не говорю про царские усилия в этом направлении, но даже с 1917 года — в следующем году будет век отрицательной селекции.
Волны репрессий, пять поколений эмиграции — пять! Все, что есть лучшее, вытаптывалось. Профессор Преображенский, Борменталь, профессор Сахаров и далее везде — до молодых образованных лиц.
Вот вы здесь сидите, а это значит, что вас нет там. В последние годы мой гастрольный график складывается забавно. Восточней Харькова — только Токио. Причем для меня, бывшего невыездного еврея, это, конечно, совершенно дивный поворот, потому что раньше я не мог даже в Болгарию выехать до 38 лет. В Чехословакию пускали, правда. Теперь два раза в год Нью-Йорк, все, что угодно. Лондон, Нью-Йорк, Берлин — на здоровье. Только не Москва, не Петербург, не Поволжье. Вот в Токио был, а во Владивосток не пускают. Замечательно!
Почему я начал об этом рассказывать? Сколько прибавилось за последние годы! В Америке были города, куда я не приезжал, просто потому что там живет по 10 человек. И вот я доехал до Висконсина — уже 125 человек на концерте, а еще год назад было 30. А сейчас они друг на друга смотрят — новые лица. Они знакомятся друг с другом у меня на концерте, потому что складывается новая община. Ее не было еще два года назад. Это уже путинская миграция. Это пятая или шестая, смотря как считать, волна эмиграции.
Это, конечно, кровотечение из России, и оно безнаказанно не проходит. Я часто цитирую фразу Паскаля: «Если из Франции уедет 300 человек, то Франция станет страной идиотов».
Делаем поправку на демографию, на размеры страны — не 300, но 3 миллиона образованных, свободных, европейски ориентированных людей, которые уехали за путинское время, — это не проходит безнаказанным даже чисто визуально, антропологически.
Меняется состав лиц. Я безлошадный, езжу в метро. И, может быть, я себя обманываю, но мне кажется, что я вижу смену лиц.
Закончу байкой.
Десять первых путинских лет главной идеологемой, как вы помните, была «Россия, встающая с колен». В 2014 году мы все-таки встали с колен всем на голову. И был замечательный анекдот, который отрефлексировал эту идеологему. Звучал он так: «Запад попытался поставить Россию на колени, но она продолжала лежать». А недавно вернулся старый анекдот, который я когда-то слышал. Анекдоты вообще цикличны, они возвращаются, наводятся, как при выжигании по дереву лупой. Когда все лучи наводятся в эту точку, она начинает дымиться. Еще вчера не дымилась, а сейчас начинает дымиться. Лучи очень сильно наведены на резкость.
Отношения России с Западом вдруг блестяще сформулировал анекдот. Едет Илья Муромец по дороге. Как всегда, развилка, камень. «Налево пойдешь — голову сложишь, прямо — коня потеряешь, а направо пойдешь — охренеешь». Он, конечно, едет направо. Едет день, едет два, невыносимо жарко, под доспехами чешется, пить охота, а уже назад поворачивать некуда. Жара, пустыня. И вдруг он видит водоем, студеная вода. А на берегу лежит трехголовый Змей Горыныч. Илюша вынимает меч-кладенец, одну голову — хрясь, другую — хрясь! Третья говорит «Илюша, ты охренел?» Он говорит: «Я пить хочу!» Голова говорит: «Ну пей, кто тебе мешает?». Вот, собственно, все. Никто, конечно, нам не мешает.
Как только охренение пройдет, вот и студеная вода, вот русская цивилизация, вот наш язык, вот наша математическая школа, физическая школа, вот наши нобелевские лауреаты, живущие в городе Манчестере, вот биологи, живущие в Брюсселе, вот тут программисты в Пало-Альто, переехал в Сиэтл — там живут инженеры «Боинга». Потом переезжаю в Калгари, в канадскую Альберту — и там в полном составе в зале сидит институт нефти и газа имени Губкина. Причем они все друг друга знают, это же всегда видно со сцены, когда люди знакомы. Они все переговариваются. Потом половина зала переселяется в застолье. «А кто у вас.., а этого помнишь, а этот у вас преподавал?» Представители разных поколений, от 60-летних до 30-летних. Институт нефти и газа, Калгари, нефть. И так вовсю и вовсю. Есть огромная цивилизация, которая, повторяю, в век отрицательной селекции почему-то есть. Это самое поразительное.
Если и есть что-то обнадеживающее, то это что после всего этого ты еще обнаруживаешь эти лица в России.
Стакан полупустой или полуполный, потому что можно, с одной стороны, констатировать обвал и уничтожение цивилизации, а с другой — удивиться тому, что, несмотря на все это, есть люди, есть глаза, есть та Россия, извините, «открытая», на которую есть шанс. Слабость системы определяется слабостью слабейшего звена. Я с этого начинал. Наша византийская политическая система, а, точнее сказать, татаро-монгольская, утягивает в могилу. Она абсолютно нежизнеспособна, она не работала уже в XX веке, а в XXI веке все, совсем не работает, совсем анахронизм. Это устаревшая политическая система. Этот политический «Марий Эл» утягивает на дно, продолжает гробить и уничтожать цивилизацию. все силы. Либо цивилизация победит и найдет в себе силы победить империю, либо ее постигнет судьба тех цивилизаций, которые не пережили своих империй. Помните, были какие-то парфянские цари, какие-то вечные царства… Где это все? Там и осталось.
На этой полуоптимистической ноте я и заканчиваю.
Вопрос из зала:
— В том сценарии, когда будет смена режима, особенно в краткосрочном плане, что, вы думаете, будет происходить в стране, особенно, учитывая опыт 1917 года, более кровавый, и относительно менее кровавый опыт 1991 года?
Виктор Шендерович:
— Вы знаете, я очень этого боюсь. Я литератор, и у меня есть некоторый предрассудок относительно произнесенного слова.
Мы можем апеллировать только к истории. Чем дольше существует авторитарный режим, тем кровавее он распадается. Либо он не распадается вообще, и идет взрыв или деградация.
Если эволюция, которая подразумевает смену власти, демократические инструменты, свободу прессы, независимый суд, тогда можно говорить о скорости эволюции, только медленнее или быстрее.
Но в нашем случае, этом конкретном путинском случае, эволюции уже при нем не будет. Эта корпорация либо уйдет от власти, либо не уйдет. Это будет либо нелигитимная, либо полулегитимная смена, и здесь есть две опасности — либо взрыв, либо полная потеря контроля элит над ситуацией и дарвинизм, при котором появляется из ниоткуда популист, «настоящий буйный», по Высоцкому, — не клоун Жириновский, мечта любой демократии, которому дашь немножко денег, и он говорит совершенно другое.
Есть телевизионная байка, как он перед входом в студию говорит «Я за закон или против? Напомните мне перед полемикой. Кто последним проплатил?». Но, видите, уже есть Стрелков. Мы уже дождались. «Комитет 25 января», если вы знаете. Они уже объединяются. Комитеты национального спасения, публичные расстрелы, вот это все.
Такого рода инструментарий проявляется, когда элиты не смогли договориться. Тогда очень велики шансы у популиста, у человека сильного, убежденного, готового класть свою жизнь и биографию на алтарь идей, настоящего верующего. Это один вариант. Второй, противоположный ему, — конструкция, имеющая мало общего с демократией. Но я как человек, не желающий гражданской войны, закрываю глаза на это, но пускай я этого не вижу, но понимаю, что все это подлог.
Это очень похоже на вторые выборы Ельцина. То есть, конечно все это серенько, да, это противно, но не Макашов, в конце концов, не Зюганов, но давайте закроем на это глаза. К чему приводит закрытие глаз, мы знаем, потому что Путин, в конечном счете, — это следствие того, что демократия выхолостилась и превратилась в договор о передаче власти.
Потому что начальный Ельцин побеждал на выборах, он получал 90 процентов в Москве, за ним действительно был электорат, действительно была идея. А поздний уже в генералах, в договоренностях. Альтернативой Стрелкову и взрыву есть вот такие договоренности. Никто не хочет, особенно бизнес, чтобы все в конечном итоге взорвалось. Давайте соберемся — и по понятиям. Путина поставим, кого-то еще поставить… Мы избегаем кровопролития сейчас, но заходим на следующий виток. Тех же щей, но пожиже влей. Это снова те же люди остаются при власти. Ковальчуки, Ротенберги, приходят новые.
Дальше будет смена элит. Дальше будет бизнес-дарвинизм. Что-то оттяпают, эти поделятся, чтобы их не трогали. Это будет, с одной стороны, бескровно, но это не будет иметь никакого отношения к обновлению, извините за пафос, нации.
Потому что мы страна невыученных уроков. Пока мы не выучим урок за век, все это только откладывает час какого-то взрыва.
И третий вариант — это постепенная деградация. Есть Северная Корея, там больше ничего плохого не происходит — там уже просто идет процесс вымирания. По счастью, есть контрольная корейская группа к югу. И мы видим, на что способен корейский народ, когда нету Кимов. Но в нашем случае контрольная группа — где? В Лондоне? В Америке?
Вопрос из зала:
— А что миру делать? То есть со странной страной, что делать окружающему миру?
Виктор Шендерович:
— Не надо с нами ничего делать! Нет, ну миру не позавидуешь. Потому что ситуация беспрецедентная. Потому что авторитарных негодяев в истории человечества было довольно много, но с атомным оружием — первый. Это довольно новая композиция.
Это объясняет нежное поведение Запада с нами. Конечно, после того, как Саддам Хусейн вошёл в Кувейт, с ним довольно быстро разобрались, потому что он все-таки был Саддам всего лишь.
А что вот Путин умеет — это, поскольку он из блатных кругов, — вот это вот: «Ай, щас порежу!!!». Симуляция невменяемости, но человек с ножом. И симулирует он или нет — выяснится, когда он пырнет.
Запад я очень хорошо понимаю, потому что Путин симулирует довольно успешно. Потому что Запад убедил его за пятнадцатилетие в своей абсолютной продажности и пошлости.
Шредер как символ взаимоотношений с Западом — «ой, да их же всех можно купить за газ, за 5 копеек». Они такие же, как мы, оказывается. Рейгана-то нет, Тэтчер нет — идеологических-то нет.
А кого не купить, того запугать. «Как школьнику драться с отборной шпаной?», — как сказано было у Высоцкого. Они же школьники. Они же — да, а мы же — да! И вдруг выясняется, что нож у горла делает их чрезвычайно сговорчивыми. Вдруг его начинают учитывать. И ему это в кайф, конечно. И он понимает, что уже за стол его не пустят. Ну так, чтобы без ножа, просто посидеть поговорить, «друг Владимир» — вот этого всего не будет.
И, конечно, это выработало некоторый рефлекс в нем. Он понимает, что его силы боятся. Он это понимает как уважение, поскольку в этих правилах воспитан. Уважают, разговаривают. И мы видим, как он наращивает. Поэтому при нем всегда будет война где-нибудь — неважно, Украина, Сирия, Турция — это уже подробности. При нем будет война, потому что это его единственный шанс и внутри страны.
Потому что в мирное время он лузер — он обрушил экономику, он обрушил статус. А в военное время в стране с синдромом осажденной крепости он лидер против всего мира. А для всего мира он беспрецедентная угроза.
И они ничего не могут сделать. Ядерное оружие есть — нельзя как с Саддамом поступить. И в этом смысле, на этом балансе он и намерен существовать, потому что никакого другого инструмента у него уже нет. Это единственный его инструмент — и внутри страны, и снаружи. Поэтому он будет, конечно, им пользоваться. Что делать? Я не советчик, я не политтехнолог совсем. Понятия не имею, что делать. Понимаю только, что ситуация беспрецедентная.
